Двадцатый век самым радикальным образом подорвал веру в человека с его безграничными возможностями и волей к добру, веру в то, что решения главных проблем существуют, и что эти решения можно найти и претворить их на земле. Пессимистический взгляд на результативность воспитательных усилий имеет довольно давнюю историю. В 1949 году, не задолго до своей смерти в Париже, на ту же тему, но с поправкой на полтора века прогресса размышлял выдающийся русский религиозный философ С.Л. Франк: «То, что еще сорок лет тому назад казалось невозможным – отчасти даже 10 лет тому назад – казалось абсолютно невозможным в европейском человеке, воспитанном на началах античной культуры, христианского и великого гуманистического движения новой истории: рабство, по жестокости далеко превосходящее его формы в древности, массовое истребление целых народов, обращение с человеком, как со скотом, циничное презрение к самым началам права и правды – осуществилось с поразительной легкостью. Так называемый культурный человек внезапно оказался обманчивым призраком, реально он обнаружил себя неслыханно жестоким, морально слепым дикарем, культурность которого выразилась только в одном – в изысканности и усовершенствовании средств истязания и убийства ближних». Казалось бы, написав такое, он полностью загнал себя в тупик отчаяния, но философ в своих размышлениях идет дальше:

 «Жизнь, полная мучительных трудностей и трагизма, все же лучше гибели смерти и разложения, и мужество в сочетании с трезвостью выше, значительнее, в каком-то смысле разумнее мужества, питаемого только иллюзиями. Нужда в оптимистических иллюзиях только обличает, что человек внутренне не готов к тягчайшим испытаниям борьбы, и питаться этими иллюзиями – значит рисковать капитулировать перед подлинной трудностью борьбы, быть не в силах переносить героический смысл человеческой жизни. В остроте и отчетливости для нас впечатления о вековечности борьбы между силами света и тьмы, в невозможности для нас каких-либо воззрений – все равно, научных или богословских, основанных на его игнорировании, заключается духовное своеобразие нашей эпохи»[1].

Таков трезвый метафизический взгляд на смысл жизни человека, имеющего глубокие религиозные корни. В нем разгадка вопроса: почему люди искренне верующие наиболее достойно переносили все тяготы и немыслимые испытания минувшего века. Здесь нет попытки столкнуть две позиции, противопоставив бессилие культуры всемогуществу веры. Напротив, цель этих заметок обозначена в названии – «Религия, образование, культура: необходимость диалога». Порядок перечисления субъектов диалога не случаен. Образование сегодня действительно оказалось в центре, оно – перекресток дорог. Одна из них привычно выложена накопленными позитивными знаниями, сцементирована гуманистическими традициями нового времени, другая – призрачна, эфемерна, но устремлена в небо и возведена на основе великих прозрений и интуиций человечества. Как с наименьшими потерями сблизить обе?

Нужен ли скромному педагогу, выполняющему конкретные реальные земные задачи, этот взгляд из заоблачных высот? Необходим, прежде всего, для сохранения мужества, к чему и призывал С.Л. Франк. Вторая половина XX века потребовала его не в меньшей степени, чем первая, а начало нового тысячелетия, к сожалению, также не добавило оснований для избыточного оптимизма. События 11 сентября 2001 года в Америке продемонстрировали, что высокий уровень экономики и технологической оснащенности – еще не гарантия безопасности, а, казалось бы, абсолютно нематериальные духовно-нравственные и религиозно-идеологические проблемы, например, цивилизационной несовместимости, будучи нерешенными, являются грозным дестабилизирующим фактором современности. Во всяком случае, не менее опасным, чем озоновая дыра, или глобальное изменение климата. Оказалось, что у определенной части людей, не каких-то далеких предков, а наших современников, могут внезапно возобладать абсолютно иррациональные, метафизические эмоции, затрагивающие глубинные основы личности, толкающие на гибель, воспринимаемую как радость и озарение.

Человечество в целом переживает очередной системный кризис. Должен ли педагог быть знаком, по крайней мере, хотя бы с некоторыми его признаками? Определенно, иначе он окажется в затруднительном положении врача, не имеющего точного диагноза, но самоуверенно пытающегося старым испытанным настоем из трав лечить все без исключения болезни нового тысячелетия, не зная их этиологии, симптоматики и особенностей протекания.

Кризис идентичности катализировал рост национального и конфессионального самосознания. На фоне копившихся десятилетиями взаимных обид и претензий этот процесс не мог не привести к росту ненависти и агрессии.
Следующая черта нашего духовного кризиса – бурная мифологизация сознания. Известный западный философ Кассирер справедливо утверждал, что в критические моменты общественно-политической жизни миф вновь обретает свою вековую силу. Он постоянно таится на заднем плане, ожидая своего часа. Этот час наступает, если другие связующие силы общества по той или иной причине утрачивают свое влияние и уже не могут противостоять демонической силе мифа. В настоящее время мы имеем дело с калейдоскопом мифов, которые очень часто ошибочно принимаются за идеологию: «О России, которую мы потеряли», «О западном рае» и многие другие. Из подземелья истории вновь выползает злобный «арийский» миф, вдохновляющий бритоголовых подростков на погромы и избиение людей не титульной нации. Не лишним будет напомнить, что наиболее агрессивные мифы обладают способностью к переплетению. Так незаметно образуется гремучая смесь из национализма, коммунизма и клерикализма. Удельный вес каждой из этих составляющих может быть разным, а итог всегда один – отравленное тоталитарное сознание, в какой бы блестящей идеологической оболочке оно не представало.

Анализ мировоззренческих проблем, характерных в целом для постсоветского пространства, будет неполным, если не учитывать, что указанные проблемы, как уже говорилось выше, многократно обостряются глобальным, общемировым цивилизационным кризисом. Вот лишь некоторые его признаки:

Первый: все более обостряющийся конфликт глобального и этнического.Отсюда рост фундаменталистских настроений не только в исламе.

Второй: кризис сциентистской картины мира. Энергия, заданная еще Аристотелем, многократно усиленная позитивизмом и рационализмом, иссякает. Люди перестают верить в исключительно рациональное постижение мира, избавляются от иллюзий линейного прогресса (педагоги, в силу специфики профессии, медленнее остальных).

Третий: крах автономной морали – основы безрелигиозного атеистического гуманизма. Двадцатый век убедительно доказал, что ценностная вертикаль неизменно рушится, коль скоро она не опирается на чувство Священного.

Четвертый: преодоление в сознании избыточного антропоцентризма, то есть слишком преувеличенной веры в мощь человека, сопровождается кризисом веры в человека вообще.

Вышеперечисленного достаточно для того, что бы осознать – на пороге двадцать первого века мы столкнулись с кросскультурным шоком, который лишь усугубляется нашей специфической постсоветской ситуацией.
Очевидно, что названные проблемы и противоречия в обозримом будущем сами собой не разрешатся, волшебным образом не исчезнут. Значит, придется учиться жить среди этих противоречий, подобно больному-хронику, знающему о своем заболевании и сознательно предпринимающему все от него зависящее для более или менее терпимого течения болезни. Глубинные проблемы, о которых шла речь выше, будоражат общественное сознание, бросают свой зловещий отсвет на страну в целом и на школу, в частности. Тем временем в жизнь вступают новые поколения, и школу невозможно закрыть на переучет ценностей в ожидании очередной философской и культурологической ревизии. В таких обстоятельствах крайне драматичным становится положение российского педагога, который, будучи лишь скромным посредником в культуре, зачастую на свой страх и риск вынужден брать на себя ответственную задачу формирования личности молодого человека. Но в одиночку педагогам с этой задачей не справиться.

Для противостояния хаосу, абсурду, агрессии как никогда необходима мобилизация всех культурных ресурсов.

Разумеется, сам по себе призыв к единению недорого стоит, коль скоро не будет найдено то общее, главное, существенное, что позволит всем нам вопреки естественному различию верований, взглядов и убеждений включиться в общую работу на заповедной территории детства. На заре нового тысячелетия, избавляясь от иллюзий линейного прогресса, разделяя взгляд на историю, как на непрерывную цепь усложняющихся нравственных задач, начинаешь осознавать важность методологической идеи покойного философа В.С. Библера, утверждавшего, что мы живем в период смены логики, которой руководствуется человечество в своем стремлении понять мироустройство. А именно: от одной логики, рациональной на данном этапе, мы переходим к диалогике – диалогу разных логик: «Логика грядущего двадцать первого века – диалогика – способна совместить в себе разные логики: как те, что существовали в прежние исторические эпохи, так и новые, еще только появляющиеся»[2]. Совмещение разных логик, о которых говорит философ, есть не что иное, как трезвое осознание необходимости и возможности всестороннего обсуждения общих проблем на разных языках – мировоззренческих, конфессиональных, этнокультурных. На этих путях достигается целостность и выверенная ценностная ориентация образования. В значительной степени интуитивно, на ощупь, образование в целом и школа в частности, поворачивается к этой методологической идее, отдавая должное не только позитивным научным знаниям, но и чрезвычайно важному опыту прозрений и откровений, накопленному человечеством.
Но здесь сразу возникает тонкий, деликатный вопрос: о соотношении светского и духовного образования в школе.

Для вдумчивого педагога очевидно: одновременно с кризисом автономной морали и крахом атеистического гуманизма кончилась эра безрелигиозного воспитания.

Стыдливое умолчание этой реальности связано с европейской гуманистической традицией светского образования, с принципом свободы совести и техникой безопасности поликонфессионального государства, опасающегося обострить, наряду с этническими, конфликты межрелигиозные.

В нашей стране, находящейся на перекрестке культур, цивилизаций и конфессий, государственная школа должна быть светской. Но быть светской, не означает непременно оставаться агрессивно атеистической. Такое понимание, к счастью, уже наступило.

Но тонкое совмещение двух логик – процесс постепенный, до крайности сложный, на практике чреватый опасными заблуждениями и тяжелыми срывами. Эклектические попытки механического совмещения несовместимого, в основе которых лежит стремление торопливо сшить на живую нитку земное и небесное, выглядят курьезно, вызывают раздражение, сеют новые раздоры. (В одном из пособий по биологии вычитал следующий перл: «Человек произошел от обезьяны по образу и подобию Божьему». «Я, конечно, атеист, но атеист православный», – из выступления высокопоставленного чиновника, руководителя одного из регионов.) Наиболее взвешенной и разумной мне представляется позиция французского педагога и инспектора министерства образования (!) Филиппа Лобстейна:

«Не оскорбить ничьих убеждений, научить каждого понимать чужие взгляды, видеть нравственное начало любых религиозных установлений, будь то Рамадан или Великий пост, – это и есть светское воспитание на практике. Ибо его основной принцип: безоговорочное уважение к человеку во всем, включая религию, поскольку религиозное чувство – неотъемлемая часть человеческой природы. Государство является светским в силу вынужденной отстраненности, его забота – не допускать ни привилегий, ни притеснений ни для одной из религий, которые исповедуют его граждане. Светское же образование зиждется на общности человеческих ценностей и заботится о том, чтобы не обойти вниманием ни одну из граней современной цивилизации. Не допуская однобокой пропаганды, оно предполагает для каждого возможность самоутверждения и сохранения своего подхода к миру при полном уважении к чужим взглядам.

Требуется особая деликатность и доброжелательность, чтобы не сказать ничего, что могло бы вызвать упреки хоть кого-нибудь из родителей. Не говорить дурного о людях – не с этого ли начинается терпимость? Если же кто-то заявит протест, надо суметь объяснить свои намерения, желание показать связь культур, что возможно при широте ума и бережном отношении друг к другу.

Школа – единственное место, где могут встретиться те, кто разделен стенами домов»[3].

В стране, где, по меткому выражению философа Г. Померанца, часто пытаются взамен веры отцов возродить ненависть отцов друг к другу, мы пока слишком далеки от искомой деликатности и доброжелательности. Это не попытка идеализировать положение дел в других странах, хотя бы в той же Франции. К сожалению, ксенофобия – явление почти повсеместное. Речь идет лишь о выверенной безупречной позиции профессионального педагога, понимающего, с каким горючим материалом он имеет дело. Отступление от нее ведет к весьма печальным последствиям.

В одной из школ с так называемым этнонациональным компонентом автор этих строк увидел приказ директора, запрещающий изучение сказки «Три поросенка» в начальной школе, в силу некошерности персонажей. Некошерным оказался также Колобок, поскольку замешан на сметане. Звучит, как анекдот, но, к сожалению, это правда. Спрашивается, кто сам себя загоняет в культурное гетто? В другой гимназии прошел семинар православных физиков, определивший своеобразную педагогическую сверхзадачу: каждый урок физики должен приводить к идее бытия Божьего. Как это корреспондируется с заповедью «Не поминай имя Господа Бога своего всуе»? Наконец, не так давно умиленные средства массовой информации сообщили о том, что настоятель одного из монастырей договорился с РАО ЕЭС о божеских ценах на энергоносители для своего богоугодного заведения. Вероятно, само собой разумеется, что для школ и больниц эти цены могут быть безбожными и даже дьявольскими. Воистину, не ведают, что творят!

Не менее острой и болезненной является проблема межэтнических отношений. Для большинства людей, не искушенных в теологических тонкостях, вопрос веры приобретает преимущественно национальную окраску. Осознание принадлежности к той или иной конфессии помогает им обрести национальную идентичность. Поэтому выяснение межрелигиозных отношений происходит отнюдь не в форме богословских диспутов. Горючий материал здесь накапливался десятилетиями, а в ряде случаев и столетиями. Неконтролируемые эмоции, затрагивающие глубинные чувственные основания личности, едва ли могут быть обузданы в наших обстоятельствах в обозримой перспективе. Другое дело, что сильное правовое государство способно держать их под контролем, не допуская эксцессов на этой почве. Но глубина вопроса не сводится только к неукоснительному обеспечению конституционных гарантий прав свобод граждан любой национальности. Хотя и эта проблема у нас не решена до сих пор. Тем не менее, во многих развитых странах мира, где диктатура закона давно стала реальностью, а не вожделенной мечтой, люди проявляют озабоченность по поводу происходящих демографических сдвигов, цивилизационной несовместимости мусульманского и христианского мира, всерьез говорят о начавшихся религиозных войнах. Реакцией государственных органов на возрастающую тревогу граждан является ужесточение визового режима и миграционного законодательства.
На форуме российской интеллигенции в г. Уфе в ноябре 2000 года об этой проблеме, на наш взгляд, убедительно говорил писатель Маканин. Примечательно и глубоко симптоматично, что тонкий и меньше всего склонный к дидактизму писатель сознательно поставил себя в педагогическую позицию:

 «В вопросах религиозных, вопросах сложных, конечно, главное – эта самая толерантность, то бишь, терпимость. И это не решается просто хорошим и добрым отношением, хотя, в общем, в основе лежит это. Я начну, может быть с проблем и бед других народов. Как известно, когда происходит какая-то беда, и ты видишь проблему у других, как-то оно и легче. Взгляд не такой острый и не такой больной. Я вот о чем скажу.

Каждый человек, который бывает сейчас за границей, скажем, в Германии, очень скоро заметит перемены, которые там произошли. Перемены сводятся к тому, что улицы стали грязнее, нет былой чистоты, вылизанности знаменитой немецкой. Всюду слышна турецкая речь. Всюду вы видите группки детей по пять–семь человек, которые бойко говорят по-турецки. И сам колорит, сам вид не вызывает сомнений в проблеме, которая возникла в Германии и которая там известна. Что поделать! Турки строили Германию давно, строят ее и сейчас и имеют там очень мощное влияние с точки зрения демографии. Немцы сами говорят: ну, что мы?! Нам сорок лет, у нас один ребенок. В сорок лет – с генетически ослабленным фондом. Хорошо, если ребенок, а то и вовсе собачка. А у них восемь–девять, восемь–девять. Проблема!

Более того, известно, что через тридцать лет, примерно к 2030 году, в Германии останется пятнадцать процентов немцев. Вот проблема...

Та же проблема есть в Англии. Тот, кто бывает там, сразу видит, что Англия, Лондон наполовину черный, совсем черный – негры! В большом количестве....

Я к тому это говорю, что не надо пугаться проблем. Проблемы есть везде. И мы, в каком-то смысле, не понимаем их. И людям не дано их знать. Мы не понимаем тех процессов, которые нас сотрясают, которые нас меняют. И всякое нагромождение фактов не должно пугать, потому что, ну, ей-богу же, жизнь держится чем-то более крепким, чем вот эти факты: столько-то миллионов, столько-то заболело… Я в этом смысле оптимист, и я думаю, что эти проблемы всегда остаются, всегда были. И всегда будут.

И все-таки, конечно, главное – терпимость. Я не призываю к любви. Это много. Может быть, нет такого таланта или такой души, чтобы призывать к любви. Но к сочувствию, к терпимости. Об этом сказать необходимо, и, мне кажется, это главный вопрос. <…>

Что касается конкретно терпимости. Мне кажется, нам легко говорить на том уровне, когда мы общаемся друг с другом. Все умеют говорить, и особенно в кулуарах. Все получается сбалансировано и гладко. И все эти разговоры (я их называю горизонтальными) очень естественны и могут легко снять проблему. Но гораздо важнее разговоры вертикальные – я их называю. В многонациональной стране, которой осталась Россия и которой она пребудет, это чрезвычайно важные разговоры. Я имею в виду разговоры внутрисемейные, разговоры от поколения к поколению, когда старшие говорят с младшими. Вот где терпимость, вот где суть проблемы!

Так-то мы всегда договоримся и найдем общий язык, а вот там договориться… Я вообще убежден, что национальный вопрос решается на кухнях, не на собраниях.

Вот когда в русской семье, допустим, я беру крайние какие-то примеры, кто-то говорит, что вот в электричке обидели еврея. Если отец или кто-то другой говорит, что я заступился, не дал обидеть,– вот это производит впечатление гораздо более сильное, чем все выступления. Гораздо более сильное, потому что здесь суть. Или, например, обидели башкира в Москве или мусульманина, все равно какой национальности, и вот тогда, когда русский говорит дома и когда дети – пусть возражают, пусть хихикают: «Вот, мол, наш отец защитник», – неважно. Когда дома не поощряется рознь – это главное. Эти «вертикальные» разговоры – это главное.

То же самое, конечно, и аналогично, когда в семье еврейской, армянской или татарской, когда там говорят: знаете ли, ведь у русских, у них тоже проблема, это тоже народ. Не просто так: там они нам вон что сделали, там они нас обидели. Перечисление обид ничего не дает. Ничего не дает. А когда говорят: русские – ведь это тоже народ, им надо посочувствовать, они лишились, быть может, лучшего в мире, наиболее талантливого дворянства, они лишились за семьдесят лет религии. Им тоже тяжело, у народа этого тоже проблема. Вот когда в армянской, еврейской, татарской семье отец или мать так скажут детям – вот это производит впечатление… Вот что может дать залог. При всех, конечно, счетах и обидах, и конкретных случаях.

И повторю: я не о любви, я просто о сочувствии, господа»[4].

По целому ряду соображений мы позволили себе привести это выступление известного российского писателя почти без сокращений.
Во-первых, чрезвычайно ценной представляется мысль о том, что само по себе накопление тревожных фактов, которые мы на данном этапе даже не можем до конца осмыслить, не является основанием для паники и уж тем более для скоропалительных решений. Сдержанный оптимизм писателя зиждется на интуитивной уверенности в наличии иных, более глубинных метафизических оснований жизни. Между тем именно метафизический страх перед зримыми и грядущими цивилизационными сдвигами толкает многих к поиску простых, быстрых и окончательных решений. Но как показала новейшая история, такие «решения» всегда чреваты насилием, террором и неисчислимыми жертвами. Тем временем в жизнь вступают новые поколения, не имевшие такого страшного опыта. В эпоху всеобщего смятения умов их неискушенность создает благоприятную почву для попыток подкрасить тоталитаризм и выдать методы Гитлера и Сталина за спасение.

Во-вторых, отсылка российского человека, ощущающего вполне понятную тревогу за будущее своего этноса, к схожим проблемам в других странах психологически верна, поскольку позволяет с холодной головой рассматривать эти кровоточащие в прямом и переносном смысле вопросы на чужом материале.

В-третьих, я полностью разделяю убеждение писателя в том, что формирование толерантности относится, прежде всего, к педагогической сфере и, в первую очередь, к воспитанию семейному. Разумеется, общество в целом и школа в частности должны делать все от них зависящее для разъяснения принципов, лежащих в основе общечеловеческой солидарности, но в России плохо верят абстрактным принципам. Другое дело – живые личные примеры близких и родных ребенку людей. К сожалению, действенных примеров противостояния ксенофобии на бытовом уровне пока не так много. Скорее наоборот, чаще предубеждение против «чужого» и даже ненависть впитывается, что называется, с молоком матери. Тем более мы должны обстоятельно и квалифицированно разъяснять родителям их место и роль в предотвращении эксцессов на этнической и религиозной почве. В этом смысле приведенное выступление – прекрасный образец нормального простого человеческого разговора на трудную тему. И еще одно: то, о чем почему-то не принято говорить вслух на педагогических советах и методических объединениях. Во многих педагогических коллективах трудятся учителя разных национальностей, принадлежащие к разным конфессиям, по-разному осознающие свою идентичность. Так вот, на наш взгляд, подлинная национальная и любая иная идентичность педагога не исключает, а предполагает защиту, прежде всего, детей иной национальности, другого вероисповедания. То, что не всегда удобно сказать русскому учителю, обязан произнести армянин, еврей, и наоборот. На память приходит эпизод, имевший место в одной дореволюционной царской гимназии. Известный своими правыми националистическими взглядами директор, проходя по коридору, заметил плачущего ученика. Выяснилось, что мальчика обозвали в классе жиденком. «Запомни, – сказал директор, – здесь нет ни русских, ни евреев, здесь есть только ученики царской гимназии»! Такая общечеловеческая позиция – категорический императив педагогической деятельности третьего тысячелетия со всеми его угрозами и вызовами.
Между тем в последнее время в определенных кругах российских публицистов появилось новое ругательство: «общечеловеки». Им, как правило, шельмуют людей, исповедующих либерально-демократические взгляды, тех, кто, с точки зрения государственников, занимает недостаточно патриотическую позицию, пренебрегает интересами родины во имя абстрактных размытых принципов. Анализ геополитических интересов России в контексте современного мира не входит в задачу данной статьи. Здесь я веду речь лишь о профессиональной позиции педагога в государственной школе, которая при всех обстоятельствах должна оставаться территорией любви, местом, где нет ни красных, ни белых, ни эллинов, ни иудеев. Разумеется, никто не оспаривает право этносов и конфессий на воспитание своих детей в духе веры отцов. Но, во-первых, как уже говорилось выше, хорошо бы не путать веру отцов с ненавистью отцов друг к другу, а, во-вторых, столь тонкую и деликатную работу надо вести в рамках Закона РФ «Об образовании», который предоставляет такую возможность частным школам. Во всех случаях закон оставляет добровольность выбора за родителями и детьми.

Помимо частных школ, существуют и другие реальные возможности приобщения детей к национальной культуре: факультативы, воскресные школы и т.п. Напоминать об этих очевидных вещах приходится потому, что в последнее время в сознании родителей, педагогов, руководителей школ наметилось смещение представлений о допустимых границах и пересечениях светского и религиозного воспитания в государственных школах. Уважаемый руководитель учреждения принимает решение преобразовать его в православную школу. Бога ради, коль скоро школа частная, а договор с родителями подкрепляет это благородное намерение. Подобные школы уже существуют и успешно действуют в стране. Но при тщательном знакомстве с проектом выясняется, что, во-первых, школа государственная, учатся в ней дети разных национальностей. Та же картина и с педагогическими кадрами. Но дело даже не в национальной принадлежности детей и педагогов. В конце концов, выбор вероисповедания дело совести каждого человека, и он далеко не всегда совпадает с национальностью. Суть в другом, в том, что сам директор имеет весьма приблизительное представление о том многотрудном деле, за которое берется. На вопрос, предполагаются ли в его школе катехизация детей и их последующее воцерковление, он разводит руками. Но тогда, какая же это православная школа? Постепенно выясняется, что речь идет все-таки о русской национальной школе с углубленным изучением отечественной культуры, а название «православная» – дань моде и уважению батюшке из храма, находящегося по соседству. На этом вопросы не кончаются. Если эта школа берется за углубленное изучение русской культуры, то, как быть с ее языческим пластом, совершенно не отраженным в образовательной программе этого учреждения, не говоря уже о послепетровской эпохе? Неужели для приобщения детей к основам национального самосознания достаточно только изучения «Домостроя» и святоотеческой литературы?
Вопросы, вопросы, вопросы… Источники их все те же: болезненная проблема необходимости обретения утраченной идентичности и культурологическая неосведомленность большинства педагогов, вынужденных на свой страх и риск, в меру собственного разумения решать эту сложнейшую задачу. Кроме того, в последнее время складывается достаточно благоприятный общественно-политический и психологический фон, подталкивающий к подобным до конца непродуманным педагогическим решениям. Школа лишь отражает эти тревожные процессы. Но как бы там ни было, ясность должна быть внесена. На данном этапе, по крайней мере, в различение задач и способов существования различных школ, при всей их видимой близости. Православные, мусульманские, иудаистские школы – это одно, а русские, татарские, еврейские – совсем другое. Тогда, быть может, Бог сподобит нас дожить до такой ситуации, когда возникнут русско-армянские, или, к примеру, татарско-русские школы, где дети разный национальностей, проживающих бок о бок, будут иметь желание и возможность углубленно изучать культуру друг друга, создавая тем самым базу и предпосылки для плодотворного межкультурного диалога. Похоже, что пока до этого еще очень далеко. К сожалению, углублять растущую пропасть гораздо проще, нежели пытаться ее преодолевать.

Что же касается «общечеловеков», то термин этот принадлежит не кому-нибудь, а Ф.М. Достоевскому, который, как известно, не всегда жаловал инородцев, порой даже обрушивался на них со всей запальчивостью и страстью представителя титульной нации. Но в данном случае принадлежность к ней не помешала писателю подняться над национальными и конфессиональными пристрастиями и по достоинству оценить человека, которого никак не отнесешь по происхождению к всемирно отзывчивому народу-богоносцу. В 1887 году весь Минск хоронил доктора Гинзбурга – немца и протестанта. Федор Михайлович записал в «Дневнике писателя», назвав первый раздел третьей главы «Похороны общечеловека». В этом разделе он приводит письмо г-жи Л., где рассказывается о самом докторе и о том, как его хоронили:

«Хоронили доктора Гинденбурга 84 лет от роду. Как протестанта, его сначала отвезли в кирку, а уж затем на кладбище. Такого сочувствия, таких от души вырвавшихся слов, таких горячих слез я еще никогда не видела при похоронах… Он умер в такой бедности, что не на что было похоронить его.

Уже 58 лет как он практикует в М… и столько добра он сделал за это время. Если б вы знали, Федор Михайлович, что это был за человек! Он был доктор и акушер: его имя перейдет здесь в потомство, о чем уже сложились легенды, весь простой народ звал его отцом, любил, обожал и только с его смертью понял, что он потерял в этом человеке. Когда он еще стоял в гробу (в церкви), то не было, кажется, ни одного человека, который бы не пошел поплакать над ним и целовать его ноги; в особенности бедные еврейки, которым он так много помогал, плакали и молились, чтоб он попал прямо в рай…

За то хоронили его как святого. Все бедняки заперли лавки и бежали за гробом. У евреев есть мальчики, которые при похоронах распевают псалмы, но запрещается провожать иноверца этими псалмами. Тут перед гробом ходили мальчики и громко распевали эти псалмы. Во всех синагогах молились за его душу, также колокола всех церквей звонили все время процессии. Был хор военной музыки, да еще еврейские музыканты пошли к сыну усопшего просить, как чести, позволения играть во время всей процессии... Над его могилой держали речь пастор и еврейский раввин, и оба плакали, а он лежал себе в стареньком истертом виц-мундире, старым платком была обвязана его голова, эта милая голова, и, казалось, он спал, так свеж был цвет его лица…».

Прочитав письмо г-жи Л., Достоевский сформулировал понятие, которое многими сегодня воспринимается не иначе как с сарказмом: «общечеловек» и указал на роль таких людей в мире:

«Кстати, почему я назвал старичка доктора «общечеловеком»? Это был не общечеловек, а скорее общий человек. Этот город М. – это большой губернский город в западном крае, и в этом городе множество евреев, есть немцы, русские, конечно, поляки, литовцы, – и все-то, все эти народности признали праведного старичка за своего. Сам же он был протестант, и именно немец, вполне немец…

Единственный случай!.. Но без единичных случаев не осуществишь и общих прав. Этот общий человек, хоть и единичный случай, а соединил же за гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом в общем восторге и в общих слезах...

Подвиги, подобные тому, о котором размышляет Ф.М. Достоевский, действительно единичны, но XX век, пролив потоки крови, обнажил не только мерзость человеческой натуры, но явил миру не мало праведников. Один из них – протестантский пастор Рихард Вурмбрадт, претерпевший издевательства и пытки сначала в фашистской тюрьме, а затем в застенках социалистической Румынии. Его мучения продолжались свыше двух десятилетий! В очередной раз, находясь на краю гибели, пастор записал:

«Мы поняли, что число наших конфессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая – любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом»[5].

Протестантскому пастору из сталинских лагерей вторит православный священник о. Сергий Желудков:

«Бог – один. Он всем помогает».

Среди святых XX века и наши соотечественники: Мария Кузьмина-Караваева, архиепископ и хирург Войно-Ясенецкий, и многие другие – люди сохранившие в нечеловеческих обстоятельствах человеческое достоинство, готовые положить свою жизнь «за други своя». Их живой опыт... дает основание для сдержанного оптимизма и одновременно является уникальным педагогическим материалом, столь необходимым сегодня для воспитания юношества. Жизненный подвиг каждого из этих людей является, прежде всего, образцом проявления на деле той самой общечеловеческой солидарности, к осознанию необходимости которой призывал еще русский философ В. Соловьев. Солидарности, о которой, при всех срывах и национальных пристрастиях, грезил Ф.М. Достоевский.

На самом деле нет ничего труднее, чем осознать это самое всеединство: свое всегда болит сильнее и острее, нежели чужое. Не слишком ли много: ожидать от скромного учителя проявления таких высот духа, на которых способны были удерживаться (да и то не всегда) лишь единицы из великих мира сего? Но кто может назвать иной способ предотвращения ненависти, агрессии и ксенофобии?

В нарастании этих грозных явлений, как уже отмечалось выше, не последнюю роль играют процессы глобализации мира. Воспринимаются они, в том числе и педагогами, как наступление на самобытность, духовную и иную независимость, что в определенной степени соответствует реальности. Отсюда и внутреннее сопротивление, желание «закрыть Америку», отгородиться надежным щитом от бездушия и пошлости, спасти хотя бы детей от тлетворного, разлагающего влияния вестернизированной западной культуры. Желание во всех отношениях понятное и объяснимое. Особенно если учесть реальное существование конкретной школы и обычного учителя, к примеру, в одном из малых городов центральной России, где в качестве знаковых признаков открытости мира чаще всего выступают рост наркомании и детской проституции. В таких условиях вести речь о всемирной отзывчивости и общечеловеческой солидарности, по меньшей мере, наивно. «Мы не американцы», – распространенное начало обоснования проекта, предполагающего создание национально ориентированной школы. Как правило, за кадром остается научное консультирование местного краеведа и настойчивые советы приходского священника, олицетворяющего собой не искаженную духовность. Дополнительное напряжение создает растущая самоидентификация малых этносов, находящихся по соседству. Они, в свою очередь, благодаря прежним неизжитым советским обидам, принимают за глобальную обезличивающую культуру – русскую...

Как же трудно обычному учителю, не искушенному в тонких вопросах культурологии, этнопсихологии, теологии, философской антропологии и т. д. разобраться во всем этом. Но разбираться неизбежно придется, если мы не хотим Чечни в общероссийском масштабе. Могут возразить: автор слишком преувеличивает роль образования, а точнее воспитания в разрешении сложных кризисных вопросов переживаемой эпохи. Пусть политики, экономисты, футурологи, военные и прочие специалисты находят выходы из обозначившихся тупиков цивилизации. Но в том то и дело, что любые оптимальные решения остаются в головах их авторов, или ожидают лучших времен на бумажных и иных носителях до тех пор, пока не проведена необходимая педагогическая работа, вне зависимости от того, направлена она на детей или на взрослых. Лучше бы на тех и других одновременно. Вертикальные разговоры, о которых ведет речь писатель Маканин в приведенном выше выступлении, есть ничто иное, как осознание деятелем культуры особой, ничем не заменимой роли педагогики в новом тысячелетии.

Любые силовые или политические решения сложных вопросов истории и культуры, при всей их вынужденной необходимости и оправданности, лишь задают определенную рамку, внутри которой происходит своего рода настройка жизни. Не в последнюю очередь этот процесс зависит от того, как организованно воспитание нации в целом и детей в частности. Так, например, после разгрома гитлеровской Германии, во исполнение соответствующих международных решений о денацификации, на протяжении более чем двадцати лет немецкие средства массовой информации систематически из месяца в месяц публиковали материалы, разоблачающие звериную сущность фашизма, а во всех школах был введен обязательный курс, раскрывающий эту больную для немцев тему. Отсюда и пресловутое покаяние немецкой нации, которое не с неба упало, а явилось результатом долговременной терпеливой педагогической работы.

Ничего подобного не произошло в отечестве нашем. Стоит ли после этого удивляться появлению причудливой гремучей смеси национализма, коммунизма и клерикализма из которой в адском котле кое-кто пытается выварить консолидирующую национальную идею. Расчет на всеобщее смятение умов, неискушенность людей и их естественную тягу к духовности, за которую и выдается, в конечном итоге, экстракт ненависти, страхов и фобий, ибо самый эффективный и одновременно примитивный способ сплочения людей – это поставить перед ними сакраментальный вопрос: против кого мы дружим?

Тем не менее, находясь в здравом уме и трезвой памяти, невозможно отрицать реальные угрозы национальной безопасности страны, исходящие с разных сторон и из разнообразных источников. Государственный, национальный, конфессиональный и корпоративный эгоизм, подталкивающий государства и этносы к жестким несправедливым решениям с применением двойного стандарта – слишком распространенное в мире явление, чтобы игнорировать его и не учитывать в тактике и стратегии воспитания юношества. В противном случае любой здравомыслящий человек в праве возразить: мы то, конечно, всей душой за общечеловеческую солидарность, но пусть сначала все другие разделят эту позицию, а иначе мы рискуем оказаться, например, в положении Горбачева, распустившего Варшавский блок и немедленно получившего продвижение НАТО к нашим границам. Страх оказаться обманутым в силу собственного идеализма на фоне беззастенчивого эгоизма тех, кто в данный момент безоглядно эксплуатирует право сильного, – один из мощнейших побудительных мотивов, провоцирующих рост фундаментализма любого толка и оттенка.  Меньше всего мы хотели бы разделить пафос комического персонажа из мультфильма – кота Леопольда, с его обращенным к мышам призывом: «Ребята, давайте жить дружно!»

Но представим на минуту, что правы те, кто убежден, что отечество наше окружено исключительно врагами, мечтающими о его культурном и ином порабощении. Что предпринимает в такой ситуации мудрый патриот? Мобилизует для защиты все лучшие силы и ресурсы. Конечно, похвально, в силу романтической приверженности к родной истории, восстанавливать утраченную традицию русских кулачных боев, но выходить с голыми руками на вооруженного до зубов врага, что, к слову сказать, не раз случалось в прошлом, по меньшей мере, неосмотрительно. Распространим эту боевую метафору на культуру и получим тот же результат. Если мы действительно хотим оградить юношество от наступления пошлой космополитической цивилизации Запада, то тем более обязаны мобилизовать все выдающиеся достижения культуры необходимые для должного отпора, как свои, так и чужие. Сомнительную, чтобы не сказать медвежью, услугу оказывают России те, кто вольно или невольно стремятся превратить ее в своеобразный этнографический заповедник, забывая о том, что Америку можно открыть, а закрыть никому не удастся...
Как только китайцы завершили строительство своей великой стены и успокоились, почувствовав себя в полной безопасности, начались застой, разложение и распри, что в конечном итоге привело Поднебесную к краху. Нечто подобное произошло и с Византией. Аналогичные примеры из новейшей истории у всех на памяти. Искусственная самоизоляция еще ни кого не доводила до добра.

Единственной и самой надежной гарантией от национальных катастроф является способность страны и нации к обучению. Таков главный педагогический урок всемирной истории.

Между прочим, способность к обучению предполагает наличие такого общеучебного навыка, как умение выделять главное, существенное, помогающее отделить семена от плевел. Это подростку позволительно принимать секс-шопы и ток-шоу за западную культуру. Педагогу приличествует иметь более строгое представление о мировых достижениях как Запада, так и, разумеется, Востока, коль скоро мы находимся на цивилизационном перекрестке Восток – Запад. Только такой широкий контекст дает возможность по-настоящему  оценить особое место отечественной культуры в высших ее проявлениях, позволяет  объемным стереоскопическим зрением разглядеть плодотворный процесс взаимного обогащения культур.

Казалось бы, все это так очевидно, что не нуждается в аргументации, тем более обращенной к педагогам, получившим в свое время высшее образование. Но в который раз приходится убеждаться в том, что само по себе полученное образование (не будем задним числом оценивать его качество) не является гарантией, защищающей от страха и ксенофобии. Что говорить о скромном учителе, когда среди деятелей науки и культуры, обремененных самыми высокими академическими и другими званиями, имеющих несомненные прошлые заслуги перед отечеством, находятся люди, разделяющие самые агрессивные фундаменталистские взгляды и настроения. Дело в том, что обсуждаемые проблемы, помимо прочего, затрагивают самые глубочайшие ментальные эмоции человека. Прикосновения к этим сферам особенно болезненны и уже поэтому требуют повышенной деликатности по отношению друг к другу и уж, по крайней мере, осознания того очевидного факта, что есть такие тонкие вопросы, которые бессмысленно пытаться решать на рациональном уровне. В первую очередь это касается межконфессиональных отношений.
Одно неосторожное слово или ложная интонация – и вся долгая кропотливая педагогическая работа по выстраиванию межкультурного диалога окажется зачеркнутой. Начинать ее сначала почти бессмысленно, ибо образовавшаяся трещина в отношениях проляжет так глубоко, что любая попытка вновь приблизиться к больному вопросу, пусть даже из самых искренних и благородных побуждений, будет лишь еще больше отягощать ситуацию. Примерам подобной педагогической некомпетентности не счесть числа. Что вполне объяснимо для страны бывшего победившего атеизма, переживающей ныне религиозный ренессанс, с неизбежным появлением большого количества неофитов, в том числе и среди учителей, стремящихся незамедлительно донести до своих воспитанников недавно открывшуюся им самим истину, забывающих, что перед ними дети, в чьих семьях могут исповедовать совсем иные взгляды. По вполне понятным причинам, дабы не умножать зло, глубину религиозных переживаний людей лучше проиллюстрировать не негативными примерами, а ссылкой на опыт наших великих предшественников.

В конце января 1900 года Владимир Сергеевич Соловьев завершил свое последнее философское сочинение «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», где персонажи книги ведут спор о роли насилия в истории, о противоречиях между моральными заповедями и реальным ходом истории, о возможности установления вечного международного мира. Чуть позже к «Трем разговорам» была присоединена «Краткая повесть об антихристе» – пророчество о судьбах человечества в XX и XXI веке. ...

Поразительно, что пророчество В. Соловьева, предсказавшего более ста лет назад попытки создать новый совершенный миропорядок, удивительным образом совпадает с амбициозными прогнозами некоторых современных теоретиков глобализма.

«Так в противовес возврату к религиозной и политической вражде Средневековья часто выдвигают идею мирового правительства с широкими и подкрепленными военной силой полномочиями. Оно видится как развитие исторической тенденции, состоящей в укрупнении социальных организмов.»[6]

... Однако вернемся к разговору о глубине религиозных переживаний. Федор Михайлович Достоевский однажды заметил, что если истина окажется вне Христа, он предпочтет остаться с Христом, а не с истиной.
А вот совсем свежий пример. Не так давно в Москве состоялась презентация замечательной книги «Врата милосердия» о докторе Федоре Петровиче Гаазе (автор и составитель писатель А. Нежный).

Всей своей жизнью доктор Гааз на деле реализовывал собственную моральную максиму: «Спешите делать добро». Будучи врачом и попечителем московский тюрем, он открыл первую в России тюремную больницу, добился смягчения содержания заключенных, до копейки истратил свой значительный капитал на помощь несчастным каторжникам и умер нищим. В народе его при жизни называли святым. Был он немцем и католиком, отдавшим все свои силы России. На презентацию такой книги собрались писатели, ученые, педагоги, представители разных конфессий. Во многих выступлениях преобладала мысль о продуктивности и необходимости межконфессионального диалога. Но тут слово взял редактор старообрядческого журнала А.В. Антонов – человек во всех отношениях интеллигентный, помимо прочего, знаток отечественной и зарубежной философии. Отдав должное подвигу святого доктора, он сказал буквально следующее: «Что же касается объединения, то оно невозможно. Мы много веков боролись, и будем продолжать бороться, отстаивая догматы своей веры. Но, – промолчав, добавил он, – иногда Бог устает от нашей борьбы, и появляются такие люди как Гааз». Меньше всего редактор старообрядческого журнала заслуживает упреков в отсутствии толерантности. Он лишь обратил внимание собравшихся на опасность поверхностно интеллигентских представлений о путях достижения общемирового согласия в вопросах, затрагивающих глубинные ментальные эмоции людей.

... Подведем некоторые итоги: спокойному диалогу в равной мере препятствует как излишняя истовость фундаменталистов и примыкающих к ним неофитов, так и поверхностная вера людей, не имеющих живого опыта глубоких религиозных переживаний.

... Принципиальная невозможность остановить бурное научно-техническое развитие, несущее, помимо благ, серьезные угрозы человечеству, вынуждает ученых искать выход из цивилизационного кризиса.

Продуктивную гипотезу выдвинул А.П. Назаретян. Он вывел некий закон технико-гуманитарного баланса, суть которого заключается в том, что выживают те общества, где, наряду с развитием технической мощи, совершенствуются культурно-психологические механизмы сдерживания и сублимации агрессии. Перекос в ту или иную сторону ведет либо к потере динамики развития (обессиливанию), либо к самоуничтожению[7].

Данная гипотеза представляется нам чрезвычайно продуктивной прежде всего с позиций грамотного реалистичного определения стратегии развития образования, поскольку обращает внимания на недопустимость перекоса в отборе его естественно-научного и гуманитарного содержания. Гуманитарная составляющая образования, при таком взвешенном взгляде, перестает казаться избыточным для современного человека рудиментом, некой сентиментальной данью безвозвратно ушедшему прошлому, но, напротив, приобретает статус своеобразной техники безопасности человечества. На первый взгляд, данный подход достаточно очевиден и не нуждается в защите. Но в такой стране как наша, в срочном порядке решающей задачу всесторонней модернизации, при отборе содержания образования слишком велика опасность победы утилитарного прагматизма или точнее того, что излишне торопливые люди принимают за практичность и прагматизм.

Баланс, компромисс, постоянное поддержание и сохранение хрупкого равновесия – альфа и омега не только стабильности общества, но и разумный путь определения его образовательной стратегии.

 Надо отдавать себе отчет в том, что в сложном, дифференцированном обществе нет и уже не может быть единой идеологии. А, следовательно, трудно надеяться на выработку универсального социального заказа на образование, который в одинаковой степени устроит всех: верующих и атеистов, адаптированный оптимистов из среды успешных бизнесменов и тонких интеллигентов, предпочитающих духовность презренной пользе. Слишком по-разному они видят будущее своих детей. Кроме того, у нас существуют многочисленные социальные слои и группы, которые пока смутно представляют себе собственную образовательную стратегию. Тем более в таких условиях сомнительно опираться на какую-либо одну единственную парадигму образования. На мой взгляд, более продуктивным представляется поиск путей кооперации различный педагогических парадигм. В основе такой кооперации – постоянный диалог религии, образования, культуры.